Мир Кино

Ну вот и мой черед пришел =)
Как назвать-пока не знаю.

Дверью хлопнул красиво. Диван обиженно заскрипел. А теперь можно уткнуться в мякоть подушки и дать себе немного воли. Вспомнилось мятое жизнью дедушкино лицо, улыбающееся. «Сережа, ты ведь уже большой мальчик, ну разве так можно? Дед уже пожил жизнь, поверь мне, всё это ерунда». Тьфу на вас на всех. Повернулся на другой бок, вытер рукавом мокрый рот. Явился мутный образ: лежу в гробу бледный, со светлой улыбкой на устах, взрослые вокруг убиты горем моей утраты. Рыдал в голос, давясь подушкой. Так, уже дыхания не хватает. Ну, еще полежать для форсу бандитского. Лицо и мысли грустны, что подтверждается отражением в изголовье.

Черт, а ведь как всё хорошо начиналось. С ними всегда так: стоит им подумать о чем-то о своём, как они становятся отрешенно-добрыми, способными, так сказать, на родительскую ласку. В гробу видал я вашу ласку, беззвучно крикнул я, утыкаясь в подушку. Но рыдать было уже нечем. Сел на кровати, вытерся рукавом и потянулся к вечному своему утешению, старому, облезлому, с выцветшими переводками на торцах. Тэк… Ага. Мандельштам - Осип, надо полагать, Эмильевич. Э… бессонница…как этих покрывал… в разноголосице, так, это всё не то… Ага. «За гремучую доблесть грядущих веков», ладно-ладно… о… «Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей» - ух, это уже точно про меня. Что там дальше? «Мне на плечи кидается век-волкодав (ну-ну, не так трагично), Но не волк я по крови своей (та да, в отличие от некоторых – снова всхлипнулось),.. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей, ля-ля-ля, и так далее, и так далее, сияющие писцы – чур меня, чур, уведи меня в ночь, где течет Енисей, да, было бы неплохо, в самом деле, где сосна до звезды достает, потому что не волк я по крови своей, и меня только равный убьет (э, не, а вот это было бы совсем лишним).

В общем, Мандельштам, конечно, молодчага, а жить еще хочется. Я подошел к окну и, распахнув скрипящую раму, высунулся по пояс. С нижнего этажа, из окон парикмахерской, повеяло тяжелым запахом редактируемой личности. Митя с Костиком самозабвенно резались в бадминтон на тротуаре, в кроне старого дубе имело место подозрительное копошение, на дороге, у перехода наметилась пробка. Жизнь кипела, выбросив меня за стенку чайника. Виси себе в мутном воздухе. Жизнь… жизнь – как ею пользуются? «Ты хочешь, чтобы я до юбилея не дожила, я не понимаю?! Ты мне последние нервы вымотал!!» - это бабушка. Мда, вот так и живем: харкая друг в друга собственной жизнью, ну, а у кого ее мало – остатками, огрызками, очистками жизни, её сливками, покоем на старости лет, которого мы и не замечаем. Я положил голову на подоконник и, щурясь, наблюдал, как уходит в горячую голубую даль одинокий трамвай.

Из-за горизонта, навстречу трамваю, поднимались белые еще тучи. Они переливались и блестели в шумном летнем воздухе. Вот на кого похожи взрослые – издали такие красивые, мягкие, пушистые, а как только войдут с тобой в какое-нибудь кровное родство, сразу норовят излиться потоками законспирированной гадости вроде норм поведения или моралей на сон грядущий. Я лично уже решил для себя наверняка: никогда и ни за что не буду морализаторствовать перед детьми. Светке в качестве моей полноправной жены (я у нее спрашивал, она согласна) и надежной опоры, в этом смысле, конечно, будет предоставлена определенная свобода действий. Еще обсудим. Пропагандировать чистому детскому мозгу – это, в конце концов, преступление! Перед сверстниками – на здоровье, сколько угодно. У них есть собственные крепости убеждений, омуты-блокноты, в которую стекается вся информация, называемая жизненным опытом. Что есть пожить жизнь? Исписать большую часть блокнота, только и всего. Запершись в собственной крепости, изучать внешний мир с помощью оптики и радиолокации, заедая увиденное картошечкой. Этакой картошечкой с селедочкой. Селедочкой из собственного омута, разумеется – о, да, непременно из собственного, селедочка из любого другого опасна для мировоззрения и самоё жизни. И о водочке тоже не забываем, разумеется. И вот однажды очередной потоп затопит тебя вместе с твоей крепостью, и никому ты не будешь нужен с твоей водочкой, с твоей селедочкой и твоим опытом. Выживут же те, кто плыли на кораблях, подставляя обожженные паруса и обожженные лица струям встречного ветра.

Слабый, осторожный стук в дверь. Я бросился диван и уткнулся в подушку. «Открыто», буркнул плаксивым голосом. Дверь приоткрылась, и в щели образовалось грустное бабушкино лицо, а следом за ним – и вся остальная бабушка. Полученная бабушка прикрыла дверь и тихо сказала: «Серёж, ну ты хоть поел бы, а?» Изображаю оскорбленное достоинство. «Нетспасибо» - сказал, как плюнул. Стало даже как-то неловко, поэтому оправдательно забормотал: «ну я правда есть не хочу, просто полежать захотелось» и еще что-то в этом роде. Бабушка вздыхает и исчезает за дверью. Её блокнот исписан до дыр, она легко понимает моё состояние.

Возвращаюсь к окну. Тучи уже темнеют. Эх, время, время, как быстро ты летишь… в двенадцать я уже чувствую себя стариком. Хотя это, может, вовсе не от времени, а просто от настроения. Слабый ветер разбился о влажное еще лицо. У перехода спит какой-то выпавший из времени. И – какая мерзкая ирония – над ним плакат ”LG: Life’s Good”. Черт бы вас побрал с вашей любовью к обобщениям! Я нагло уставился прямо на солнце, от чего оно задрожало и приобрело фиолетовый оттенок. «…за нашего именинника!» - звон бокалов. Ну почему это всё так пошло? Разве это опошлили мы? Разве человеку стоит пусть даже и раз в году позволять себе превращаться в пьяную свинью? Да простят меня свиньи. Ничего личного. Я представил себе пьяную свинью, получилось забавно. Локоть поехал. Оказывается, я им попрал «описание праздничных мероприятий», и это не осталось незамеченным. Кстати, о незамеченном. Что такое «мне отпущено»? Отпущено кем? Если, к примеру, бабушку убил Вася Пупкин, то бабушке было отпущено Васей Пупкиным?

«Се-рё-га! Вы-ха-ди!»
Я посмотрел вниз. Внизу стоял Костик и смотрел вверх. Рот у Костика был в шоколаде. Руки у Костика тоже были в шоколаде. В руке Костик держал ракетку – наверное, она тоже была в шоколаде.
- Не хочу – сказал я с достоинством.
- Ну по-че-мууу… - Костик сделал умоляющее лицо. Шоколадные лица не умоляют, подумал я. И даже объяснять не стал. Ну разве не очевидно, что раз человек не хочет – значит не хочет? Нет, Костик никогда не будет моим настоящим другом. Я, вообще-то говоря, хотел сделать его шофёром на своей свадьбе. Я не знаю, почему это, но папа сказал, что шофёр на свадьбе – это очень важно. Ну, раз это так важно, то, наверное, и человек нужен с пониманием. Я отошел от окна. Из соседней комнаты доносились пьяные, радостные голоса, но мне хотелось слышать только бессмысленный скрип перьев по листикам блокнотов. Тогда я сел за стол, достал оттуда чистый, с иголочки блокнот и вырвал листик. Потом достал ручку, возвел очи горе и, погрызши немного ее кончик, написал следующее:

«Моя далекая, хотя неизменно дорогая Татьяна!
У меня не ладится с отцом. Я был назван несчастным уродом и вообще всячески оскорблён и поруган. Подумываю даже о самоубийтсве. Читаю Мандельштама. Представляю себя полупрозрачным в окружении подобных мне предков. Надеюсь, что Ваша любовь сможет уберечь меня от такого опрометчивого шага. Наблюдая трамваи, остаюсь искренне Вашим
Незнакомец».

Потом я достал из правого ящика спички. В коробке оставалось еще три. Чиркнув, поджег письмо и смотрел, как огонь обтекает его со всех сторон, постепенно поглощая информацию, не жадно, но сдержанно смакуя чернеющую бумагу. С горящим листком в руке вышел на балкон. Листок задымился и посыпался пепельными хлопьями. В моих пальцах осталось лишь обращение. Я сложил его вчетверо, отнес в комнату и положил в правый ящик стола.

(продолжение следует, всё сразу не осилил =)